Художник Валерий Щекалов стал самым загадочным участником выставки «Монологи», которая состоялась в рамках Дягилевского фестиваля и закрылась буквально вчера. На выставке были представлены работы четырёх художников-аутсайдеров, с тремя из которых можно было так или иначе выйти на связь, но только не со Щекаловым. Два года назад он специально приезжал на «Арт-Пермь», где раздавал желающим свои эскизы и рукописные тексты — там он познакомился с искусствоведом Анной Суворовой, которая и сохранила для нас большое количество его рисунков и дневников. Но после этого Щекалов ушёл в затворничество — он жил в деревне неподалёку от Очёра и не пользовался телефоном, так что установить с ним связь было невозможно. Однако неделю назад он услышал по радио об участии своих работ в «Монологах», сел в автобус и приехал в Пермь. В результате нам наконец-то удалось пообщаться с ним и узнать удивительные подробности его биографии.
— Я родился в деревне в 1941 году. Отец мой был председателем колхоза, мать учительницей. До этого отец преподавал в Оперном театре, у него был голос хорошо поставлен. А потом его сделали председателем, потому что грамотный был. Потом мать умерла в Закамске от туберкулёза. Отец ушёл на фронт и сгинул — дядюшка рассказал потом, что их лодку затопили и он погиб. Дальние родственники нас с сестрой отдали в детдом, в котором я провёл десять лет, а в 57-м году попросился к бабушке жить. Бабушка меня взяла, но вскоре умерла, стукнулась головой. Поступил в нефтяной техникум, потому что хотел на геологоразведке работать. У нас там был один прекрасный преподаватель, который двоек не ставил, но и не отставал, пока материал ему на отлично не сдашь. А знаешь почему?
Почему?
— А я потом, когда на покаяние вышел, понял, что если один урок не выучишь, то у тебя на дороге как будто свет выключится — можешь продолжать дальше идти, а выключатель позади остаётся. Я вообще, когда встал на покаяние, поглядел на себя и ужаснулся: пил, курил, чего только не наворотил в жизни.
Но покаяние у вас случилось куда позже, чем вы поступили в техникум, так ведь?
— Да. В общем, дальше меня дядька взял в Орск, я там доучился, стал ездить в командировки как геодезист. Пил там очень здорово — работал вахтами по пять месяцев, денег очень много зарабатывал. Я много лет так работал. Почти на тридцать лет я ушёл в лес. Там ведь как было? Приедешь из командировки, сдашь материалы, на месяц уйдёшь в запой, а потом обратно в лес. А рисовать я любил тогда уже.
Фото: Иван Козлов
А когда вы вообще начали рисовать? В детском доме?
— Впервые в пионерском лагере в Усть-Качке. Как сейчас помню — зашёл в комнату к тамошнему пианисту, а он рисует пейзаж. Я никогда не видел до того, как рисуют. Смотрю — очень похоже получается. И во мне аж перевернулось всё. Я тогда сам рисовать и начал. Но всё больше разную фантастику рисовал, потому что читал только книги про Д’Артаньянов и про путешествия. Меня больше ничего не интересовало, даже блатные песни в пятидесятые годы мимо меня прошли.
С тех пор, как бабушка умерла, вы всё в одиночестве жили?
— По семье у меня как-то не сложилось. А когда? Приедешь, попьёшь, уедешь. Если не сложилось — значит, так и надо было. А космос мне стал в семидесятые открываться. Я в тюрьму попал, и там мне всё и открылось. Стукнул по пьяни одного, раз стукнул, другой — он здоровый был. Потом-то я очухался, протрезвел, а чё, дело сделано уже. Он на меня сразу написал заяву, и всё. Попал я в тюрьму, отсидел шесть лет от звонка до звонка. А что там было делать, в тюрьме? Начал пейзажики рисовать в тетрадочке, ребятам нравилось. А потом мир у меня стал разваливаться. Я его начал переосмыслять. Потом вышел на поселение, три раза выпил, такая усталость навалилась на меня. Но рука словно бы сама рисовала. А я даже и не понимал, почему. А просто, видать, жизнь так прожил, что к этому пришёл сам собой. Такие вещи ведь не происходят ни раньше, чем надо, ни позже.
А как вам удавалось в тюрьме заниматься живописью? Так можно было?
— У меня там главная проблема была — как всё это сохранить. Куда я только не прятал свои тетрадки. Мне тогда шнырём предлагали пойти, им с этим как-то попроще было бы, но я шнырём не пошёл. Я стал в тюрьме стенгазеты и альбомы оформлять. Тогда же нарисовал свой первый лик из серии ликов.
Фото: Иван Козлов
Вы в Очёр переехали сразу по выходе из тюрьмы?
— Нет, я ещё работал долго, когда вышел. В геологию меня обратно не взяли сразу, поработал дворником некоторое время. Потом всё-таки взяли в геодезическую контору. Посмотрел, потыкался там. Изначально нас три топографа было, потом два осталось, потом на меня всё взвалили. А я ещё и в запоях был, и выходил из них, только чтоб работать и рисовать. Дважды вообще чуть не отправился на тот свет. Первый раз в 93-м году, к осени. Ушёл туда, и мне показали, как я куда-то лечу. Планета какая-то красная — Марс, что ли? Воды нигде нет, гористая местность. И церковь какая-то стоит. Очухался я и на время пить перестал. В геологии ведь почему многие спиваются? Они прикасаются часто к очень высоким энергиям прошлого, камни же хранят всю эту информацию. Кто не готов к этому — тот спивается. А я не спился в итоге, потому что мне до ужаса надоела такая жизнь. То денег нет, то ещё что. Да ещё и неграмотный — я книг духовных вообще не читал. Потом пришёл на выставку в старую духовную библиотеку, показал там свои работы, они очень понравились всем. И я стал читать и проникать всё глубже. Стал интересоваться житиями святых и понял, что основное назначение святого — проникать вглубь, а наружу не выходить вовсе, потому что внутри истинный мир, а снаружи крокодилье царство. В таком уж мире мы живём, что думаем, будто мы тела, а не души. Но об этом пишут по-разному, пока разберёшься — помереть можно. А пишут все на самом деле об одном и том же.
В тюрьме у вас были интуитивные прозрения, а когда вы начали сознательно работать над собой и своим творчеством?
— Уже на пенсии я сутки напролёт всё читал. Тогда же как раз в перестройку всё это появилось, вся эзотерика. Я окрестился в 55 лет. В 93-м мне операцию сделали на глазу. Пил, пил, проснулся — а глаз не видит. Сосуды лопнули. Я почти не спал после этого очень долгое время. А перед пенсией я работал около Красновишерска на месторождении, туда было не добраться совсем, и уже тогда начал много читать, хотя и трудно было из-за глаза.
Фото: Иван Козлов
У вас ведь, помимо рисунков, есть ещё множество тетрадей с рукописными поэтическими текстами и дневниками — вот это в вас откуда взялось?
— Писать я начал в 97-м году, как на пенсию вышел в 96-м. Мне друг сказал, что есть в Очёрском районе домик, за которым надо приглядывать бесплатно, я туда переехал и стал писать в тетради всё, что в голову приходит. Ну, это очень много. Я испишу тетрадь, потом пролистаю её и только самое главное из неё выписываю. А остальное сжигаю. И графику в те же тетради зарисовываю. Она у меня отличается от того, что другие художники делают. Я смотрю иногда на других художников: да, вы умные, заумные очень, много в чём разбираетесь, но для чего вы рисуете-то? Чтобы другой человек понял или для себя? Нужно рисовать так, чтобы другому понятно было. Я это понял как раз в том же году, я тогда поехал в монастырь, да и остался там на несколько недель. Каждый человек постоянно что-то ищет, а у меня семьи нет, ничего нет, чего бы и в монастырь не пойти. Я, правда, не понял, зачем туда молодые идут. Я говорю одной: «Ты молодая, у тебя плоть буйствует, тебе трудно будет, не выдержишь. Ты же, как порог переступишь, так тебя бесы вдесятеро сильнее начнут искушать. Ты же не готова».
Пребывание в монастыре на вас повлияло как-то?
— Мы забыли, что в нас частица Бога живёт. Только он не является, если его не просить, а в монастыре лучше всего молиться и поминать его. А то вот живёшь в обычной жизни — пищу плохую ешь, мясо ешь, куришь, выпиваешь. А ведь за всё надо платить, за всё надо расплачиваться. Если так жить, то и художником хорошим не станешь. К картине хорошего художника подойдёшь — и она звенит. Мне ещё до того, как ко мне покаяние пришло, предлагали иконы рисовать. Я говорю: вы что, я пью, курю, какие могут быть иконы? Энергетика остаётся в красках и во всём. На что потом бабушки будут молиться?
Сейчас в деревенском затворничестве вы продолжаете рисовать и писать тексты?
— Сейчас, под который уже год жизни в деревне, я стал особенно много книг читать и думаю — почему люди такие, откуда такое зло на Земле? И нужные книги меня сами собой всегда находили. Я почемучка, почемучкой и умру. Говорю Богу: «Господи, мне денег не надо, дай мне только разума». Ведь вот святые — для них нет ни времени, ни пространства, они всё видят одновременно и насквозь, а мы, люди, что? Я ведь знаю, что такое возможно. Я когда в церкви был, смотрел на икону, и из иконы как будто огненные шары себе в сердце вытягивал. Но это не так легко, мне знающие люди говорили: залезешь туда, а потом не вылезешь. Многие ведь сгорели, когда прикоснулись к тому, чего не смогли вместить. Сейчас мы живём во время, где все розетки по 220 вольт. А тут тебе раз — и триста восемьдесят вдарило, потому что Земля вошла в четвёртое измерение. Все меняются, и женщины меняются, матери. Вот ты, кстати, тоже мать, только не женщина. Я одного знакомого встретил, назвал его матерью, так он меня чуть не убил. А я просто о том, что в каждом из нас семечко Солнца, которое для нас отец, и мы его в себе вынашиваем. Только внутри нас уже одна пластмасса. А от божьего творения ничего не осталось. Сплошные технологии кругом. Хотя тоже ведь хорошо — технологии женщин освободили. Я ещё помню, как женщина стирку затевает и стирает весь день, елозит по ребристой доске. А сейчас в машину бельё загрузил — и всё.
