Пермского художника Валерия Будякова трудно отнести к «наивным» авторам или аутсайдерам, хотя сам он и считает иначе. Редко какой представитель наива активно участвует в художественной жизни города, стремится выставляться и знает цену собственным работам. С другой стороны, непосредственность, с которой Будяков рассказывает о своей жизни, достижениях и коллегах по цеху, вполне характерна для «наивистов». В этом «Звезда» убедилась, встретившись и пообщавшись с художником.
— Живописью я стал заниматься рано, но была ли это живопись? В пять-то лет.
Ну, в пять лет все занимаются живописью, но не все продолжают в сознательном возрасте.
— А если серьёзно, я пишу картины уже пятьдесят лет. Сейчас мне семьдесят. По-настоящему рисовать я в армии начал, я три года служил. Там задания давали по художественной части, я участвовал в выставках. Да и вообще так сложилось, что у меня было много друзей среди художников, они меня затянули.
А в армии была возможность спокойно живописью заниматься?
— Да, в армии я мог освободиться для творческой работы. Я всегда бегал с папкой бумаги, и вообще моя юность прошла с альбомом в руке. Всегда и везде я рисовал — кого угодно и что угодно. После армии друзья меня сподвигли в вечернюю школу пойти. А дальше неё я учиться не стал. Ведь, когда что-то заканчиваешь, уверен поначалу, что всему уже научился. Поэтому я долго самостоятельно работал, потом мне это надоело. В тот момент как раз организовали студию в ДК Ленина, я начал туда ходить и ходил 25 лет. Но всё равно больше рисовал помимо студии, чем в её рамках. Я вообще никогда не делал того, что делали другие. Знаете, например, художника Максима Титова? В Москве висит его работа про шахтёров. Так вот, я бы не стал их рисовать. Я спускался в шахту, я видел, что такое шахта и кто такие шахтёры.
И именно поэтому не стали бы рисовать?
— Да, потому что шахтёрский труд — это издевательство над людьми, я такое не могу показывать. А просто фонарики на сером фоне нарисовать мне мало. Мне нужна эмоция, без эмоции я писать не могу.
А негативной, как в случае с шахтёрами, она разве не может быть?
— Только положительной. Все темы у меня всегда от любви. Хочется ведь, чтобы люди жили получше, а всё остальное меня холодит. Холодно мне. Вот мы сейчас с вами общаемся, я могу нарисовать наш с вами разговор. Я отталкиваюсь только от тех событий, которые со мной лично происходят. И если я взял какую-то одну тему, я буду раскрывать её в нескольких картинах. Это же не Будённого или Сталина нарисовать один раз. Кстати, Ленина высотой в три этажа я рисовал шваброй. Это было в армии, так что меня бы могли арестовать, если бы узнали. Но мне быстрей надо было, капитан дал срок — выходи из положения. Из Москвы приезжали генералы, смотрели на наши работы.
А как вы связались с «Музеем советского наива»? Вы не похожи на наивного художника, на самом-то деле.
— Когда-то спросил Юрия Лапшина — может, мне в «наив» обратиться? Он тоже говорит: нет, мол, это не про меня. Но мне кажется, что я всё-таки наивный художник, потому что я не отношусь к политике. Для меня это противоестественно. Я год проработал художником-оформителем, под приказом. А я очень свободный человек и под приказом быть не могу. К тому же я не прорабатываю детали, как академики. Хотя могу. Я изучил 10 томов «Школы изобразительного искусства» «Академии». Толстые! И в художественную школу я пришёл уже готовый. Брали 20 человек из 120, я попал седьмым. Для меня это было как воздух вдохнуть. Но дальше школы я не пошёл — мне это не нужно, школы вполне достаточно. Я же не могу, например, следовать Илье Глазунову. Он для меня вообще слабый художник. Я запросто с любым могу посоревноваться — если мы с Глазуновым сядем рядом и будем один портрет рисовать...
Bы же вряд ли могли зарабатывать живописью при таком характере и отношении к искусству? Чем вы, в принципе, в жизни занимались?
— Я работал слесарем, надо было семью кормить. Не мою нынешнюю семью, другую. Я был уверен: чтобы быть художником, надо устроиться на такую работу, чтобы иметь возможность рисовать побольше. Вот я и сидел спокойно в курилке и рисовал, а все смотрели. Хуже всего, конечно, когда люди работают под гнётом. Я видел это и сейчас вижу на примере художников, которые занимают якобы ведущие позиции в Перми.
Bы сами и работали, и жили всегда в Перми?
— Я всю жизнь здесь. Как мама привезла меня, когда возвращалась из тюрьмы, так я и здесь. Её осудили ни за что в сорок шестом году. А так я плотно с местным сообществом контактирую, меня все знают, я на «Пермской Ярмарке» десять лет выставлялся. Я многих местных художников люблю.
А почему «выставлялись» в прошедшем времени?
— Да я и дальше бы на ней выставлялся, но её же закрыли. Конечно, я хотел на ярмарку. Но в результате обратился в музей наива. Нужно же выставить картины. 200 картин я увёз на дачу, тут у меня в квартире 500 штук. А в целом за жизнь я даже не знаю, сколько я написал. Я же работаю как молодой. Я 50 раз от пола отжимаюсь, хотя мне в июне 70 лет исполнится.
Помимо местных художников, каких ещё вы любите?
— Для начала школьный набор — Шишкин, Репин, Левитан, Серов. Потом Врубеля отобрал, Павла Корина. Все они не похожи на советских, вот в чём дело. А потом россиян мне стало мало. Россияне — они же как попугаи. Не зря я держу попугаев. Вон он пить хочет и клювиком водит по стенке, вместо того чтобы взять воды. Некоторые художники не хотят даже соображать. Их хвалят, и ладно. А они законсервировали своё творчество, работают только на той базе, на которой выучились. Это очень смешно для тех, кто понимает. А у нас кто будет понимать? Не Путин же понимать будет и не Хрущёв. Помните, какой Хрущёв был понятливый? А люди-то радуются, когда видят мои картины. Я по натуре экспрессионист. У меня полторы тысячи только обнаженных моделей.
А где все эти картины, если их такое безумное количество?
— Продавал, дарил. Почему-то хорошую работу обязательно кому-то продашь по дешёвке или подаришь. Люди цепляются за хорошую вещь — даже если неграмотные. Видно, чувствуют. Раз — и уговорят продать. Я же всегда себя сравниваю с остальными, соревнуюсь с кем-то. Иначе зачем жить-то вообще? Люди все разные. Вы вот интересный, нос не задираете, как мой племянник. У меня есть племянник, который большие деньги получает. Устроился газовиком, квартиру купил огромную.
Я бы, если бы был газовиком, может, и задирал бы нос.
— Но это не жизнь. Это скучно.
А зачем вы при таком нонконформистском подходе ко всему хотели попасть в Союз Художников?
— Я хотел, но я за свой язык пострадал. Девять человек за меня проголосовали, я прошёл все необходимые для принятия в союз этапы. А у меня есть один знакомый — только я не знал, что он доцент. Он уже испорченный человек. Его когда-то не взяли в союз. Я с ним тогда и поделился — мол, вроде как берут меня. А дальше по его инициативе произошёл звонок, последовали пересмотры голосования. И всё. Одного голоса мне не хватило. И этот человек сразу перестал быть моим другом, хотя мы соседи по даче. Я его врагом не считаю, я только спросил его: «Чего ж ты не сказал, что ты доцент?». Я ведь по опыту знаю: если человек доцент или профессор, с ним надо быть очень аккуратным. Тем более, если я иду в их же логово.
Может, оно и к лучшему, что вам не удалось тогда в союз попасть.
— Конформизм не для моей натуры. Меня ничего не держит, я только наблюдаю. Но мне нужно, чтобы всё было положительно. Скажем, от того, что происходит на фейсбуке, я даже нервничать начинаю. А сейчас и отзывов никаких в фейсбук не пишу. В особенности некоторым художникам. То ли эти люди повернулись не туда головой, то ли зазнались. Мне с ними разговаривать нельзя, иначе у меня работы пойдут сплошь чёрные и серые, как наша Пермь, а я тогда пропаду. Я же чувствую цвет на вкус. Как Кандинский. Я помню вкус тульского пряника в голодные годы, никогда его не забуду.
